Посиделки > Всё о Владимире Высоцком
Владимир Высоцкий в кино - Рассазы очевидцев
homa:
Как мы „ ходили на войну " [/color]
Игорь Пушкарев
На съемки фильма «Живые и мертвые» я попал с подачи Володи Высоцкого. Было это в августе 1962 года. А. Столпера — режиссера картины — и Л. Ко-чаряна — второго режиссера — я тогда не знал, и вдруг они вызывают меня на пробу, дают почитать сценарий... Оказалось, что Володя сказал Леве Коча-ряну, мол, на роль лейтенанта Хорышева берите Пуш-карева — он подойдет. А сам Володя в эту картину даже не пробовался. Его Лева просто взял с собой на съемки. В то время Володя ходил без работы, а у них с Люсей Абрамовой вот-вот должен был родиться ребенок. Актер в таких случаях соглашается на все, на любую работу.
Съемки на натуре проходили в сентябре-октябре под Истрой. Мы — вся съемочная группа — жили там в пионерском лагере практически целый месяц. Во¬лодю это устраивало: там и суточные платили, и зар¬плата шла.
В фильме Володя сыграл мало — всего три эпи¬зода. Один из них, наиболее заметный,— когда он едет в кузове грузовика. Но это снимали в мое от¬сутствие. А вот два других эпизода — при мне. Пер¬вый — в сцене, где разбирают переправу. Я, помнит¬ся, там что-то командую, а Володя — в группе сол¬дат. Очень большая массовка и, конечно, на общем плане разглядеть нас практически невозможно.
Второй эпизод — когда мы с ним тащим по бруст¬веру пулемет «максим». Эта сцена для нас была па¬мятна тем, что мы тогда, может быть, по-настоящему ощутили, что такое — быть на войне. Произошло это следующим образом: сцена выходила плохо, ничего у нас не получалось, потому, наверное, что я «наиг¬рывал» с этим пулеметом, как и все обычно делают, изображая войну. И вдруг (для нас это явилось пол¬ной неожиданностью) на съемки приехал Константин Симонов. Ему была очень важна эта сцена. Что она у нас не получается, он заметил сразу, приостановил съемку и очень много рассказал нам о войне: и что значил для нас 41-й год, и как люди в бою себя ве¬дут. Симонов объяснил, что не было патетики, а был кошмар, ад.
— Представьте себе,— говорил он нам,— что два человека сходятся не на жизнь, а на смерть в крова¬вом поединке. Вы бы в этом случае пошли на врага с какими-то высокими словами? Нет. Вот и солдаты кричали не «да здравствует!», а нечто такое, что раз¬рывало душу. И они не воевали уже, а дрались кто как мог: рвали, резали, кусали — превращались, ско¬рее, в дикого зверя. Чтобы выжить, чтобы победить. Иначе победит враг. Третьего не дано: не ты, так тебя...
Мы с Высоцким слушали как завороженные. И во многом эта беседа способствовала последующей удачной съемке нашего эпизода. Думаю, что и для Володи этот разговор имел в дальнейшем очень боль¬шое значение при написании военных песен.
Кроме того, там же у нас произошел еще один случай, который позволил нам доподлинно ощутить военное время, окунул нас в атмосферу тех лет. В процессе съемок у нас с Володей образовалось «окно» — три свободных дня. И мы решили сходить в Истру, немного развеяться, поскольку мы уже почти месяц находились в этом пионерском лагере, и он у нас буквально сидел в печенках. А Лева Ко-чарян нас ни в какую не хотел отпускать.
— Делать вам там, говорил, нечего.
Что-то мы заспорили. Тогда он нас запер в спаль¬ном корпусе, а одежду нашу куда-то спрятал. В ре¬зультате мы остались в чем снимались — в полной солдатской экипировке. Но решили: все равно уйдем! Стали подсчитывать: до шоссе километров шесть, ну, максимум — восемь, а там по шоссе до Истры всего двенадцать километров. Я говорю:
— Вовка, давай как-нибудь до шоссе доберемся, а уж там — цивилизация. Может быть, машину пой¬маем?..
Удрали мы через окно, выбрались из лагеря, пошли к шоссе. По пути остановили какого-то возницу, и он за пару пачек курева на телеге довез нас до шоссе. А мы в военной форме — в гимнастерках, я с кобу¬рой и с кубарями на петлицах. Притаились мы в ка¬наве под кустом, выбираем себе машину. Видим — едет какой-то старенький грузовик, за рулем моло¬дой парень. Мы его тормозим, объясняем, в чем дело. Повез он нас, по дороге рассказал, где и что в городе находится. А парню и самому интересно — ведь тогда только что прошли по экранам фильмы «А если это любовь?» и «Самые первые», так что меня, по крайней мере, он узнал. И вызвался быть нашим провожатым, а заодно и экскурсоводом. Нас это устраивало, поскольку с нашей экипировкой на людях не слишком-то покажешься. Впрочем, нам этого и не нужно было.
Свою программу мы выполнили — погуляли, по¬смотрели город, позвонили в Москву, в магазинах
кое-что купили (тут нас опять выручал водитель). За¬тем он отвез нас на самый конец города, и мы по¬шли обратно в лагерь. По дороге видим — в огоро¬дах картошку копают. И так нам захотелось витами¬нов! Володька говорит:
— Ерунда какая-то получается: на улице, можно сказать, лето, а мы уже месяц свежих овощей не ви¬дим. Давай зайдем и попросим продать огурчиков, там, помидорчиков, редисочки. И нам хорошо, и ре¬бятам принесем на салат. Этим и за «самоволку» оправдаемся.
На том и порешили, идем и высматриваем домишко поприветливее. Видим — домик стоит весь кособокий, бабулька в огороде возится. Открываем мы калитку, бабуля нас замечает, вытирает руки о фартук и мед¬ленно идет нам навстречу. Я начинаю что-то объяс¬нять, а она подходит ближе, смотрит подслеповаты ми глазами .
Высоцкий и И. Пушкарёв в одной из воинских частей.
6 окября 1962
. И вдруг разглядела эти кубики у меня
на петлицах да как бросится! Обхватила меня, об
грудь бьется и плачет. И кубики эти все гладит. Я оша-
рашенно поворачиваю голову к Володьке, а у того
челюсть ходуном ходит, и стоит он бледный-бледный.
Мы ничего не понимаем, а она все обнимает меня и
плачет. С огромным трудом удалось ее успокоить и
усадить на лавочку возле дома. Она, все еще всхли-
пывая, говорит нам:
— Пойдемте в дом, ребята, я вам покажу...
Вошли мы в дом — старая крестьянская изба, а на
стене много-много фотографий. И два ее сына: у од¬ного — один кубик на петлице, а у второго — два, как и у меня. И она показывает, слезы у нее текут. Покажет, погладит мои петлицы и снова плачет. И у нас ком в горле, ничего сказать не можем.
Ну, постепенно объясняем ей, что мы со съемок фильма, что кино про 41-й год. Она как услышала про «сорок первый», так опять в слезы. Долго мы ее успокаивали, наконец сумели растолковать, что мы ар¬тисты, что у нас был выходной день, а теперь мы воз¬вращаемся на съемку. Она нас ни за что не хотела отпускать. Двери заперла, полезла в погреб, достала множество всякой снеди: тут тебе и капусточка, и огурчики, и морсик. Баночку достала. Обижать ее отказом нельзя было, сели мы за стол, помянули ее сыновей. Она опять расплакалась, потом стала о них рассказывать...
Долго это продолжалось. Мы рассказываем — она плачет, она говорит — у нас глаза на мокром месте. Жарко стало — мы гимнастерки сняли, а нас же по-настоящему одели: она как увидела исподнее сол¬датское—опять в слезы. Говорит:
— Давайте вам хоть постираю.
Мы объясняем, что, мол, нельзя,— это ведь игро¬вое, его специально пачкают. Она настаивает. В об¬щем, как мы ни упирались,— она все же отвоевала у нас портянки и выстирала их. Пока все это сохло, пока мы разговаривали и закусывали — уже поздно стало, стемнело. Куда же нам идти? Так мы там и остались до следующего дня. Она печку растопила — мы с Володей на печи и улеглись.
Утром просыпаемся — на столе уже все стоит. Ну мы позавтракали, распрощались с бабулькой — опять много слез было — и пошли прямиком к себе в ла¬герь. Бабуля объяснила, как короче добраться, со¬брала нас в дорогу — прямо как на фронт: в платоч¬ки все завязала — картошечка горячая, мяско, капуст-ка, хлебушек. Мы с ней попрощались, приладили все это на палку, палку на плечо и «пошли на войну».
homa:
„Короткие встречи" [/color]
Геннадий Карюк
Осень 1979-го. В Одессе еще было тепло. Раздевал-ка киностудии не работала. Мы сидим на ее стойке с Володей Высоцким.
Володя, подложив руки под себя, болтает ногами.
Только что он предложил мне снять картину по его сценарию «Зеленый фургон», которую собирался по-ставить как режиссер.
Но прошло время, а его все не запускали. У меня же изменились планы.
И вновь мы встретились у раздевалки. Так же сидели, и он мне говорил, что будет снимать картину с Юрой Климен-ко.
Только вот осталось преодолеть небольшие фор-мальности на телевидении.
К сожалению, снять эту картину ему так и не дове¬лось.
А жаль!
Сколько было снято картин всякими людьми, не имеющими отношения к искусству, но умеющими ублажать маленьких божков — редакторов, которые и поныне здравствуют, «перестроились».
Но в то время ни один из них не поддержал Высоцкого.
Не сочли возможным... Но ведь снял же Евгений Евтушенко свой «Детский сад» — картину ценную хотя бы потому, что это творение рук выдающегося поэта нашего времени.
С Володей Высоцким у нас не было близких отно-шений.
Все встречи только по работе. Дома я у него не был.
Но всегда чувствовал его дружбу и считал себя его другом.
Видимо, так и было. У него таких друзей было очень много.
Появился он у нас на картине «Короткие встречи». До него мы пробовали на главную роль другого ак-тера, не буду называть его фамилию.
Мне он запо- мнился высоким в белой рубахе с расстегнутой грудью. Такой недосягаемый и красивый. Хорошо попробо-вался, занял деньги у Киры Муратовой и исчез на-всегда. Ни героя, ни денег по сей день.
И на студии появился простой парень — Высоцкий.
Он выручил нас — снялся. Играл ли он?
Он жил в картине. И прожил эту экранную жизнь ярко и бессмертно.
В заколдованных болотах
Там кикиморы живут,
Защекочут до икоты
И на дно уволокут...
Это был праздник не только для нас, но и для Владимира Высоцкого.
Встреча с Кирой Муратовой не прошла зря.
Таких два ярких художника, когда сотрудничают, то возникает нечто большое. Что и произошло.
Володя был удивительно пластичен.
Чувствовал свет, камеру, ракурс — все чувствовал, все знал.
Он кине-матографист по своей сути.
Для себя считал, чтобы камера была чуть ниже и левее относительно его, а свет должен быть направлен справа сверху.
Куда бы камера ни двигалась, Володя обязательно оказывал-ся в том ракурсе, который считал для себя наиболее выигрышным.
Естественно, при этом ухитрялся сми-зансценировать свое движение в кадре, чтобы всегда сохранить эти два условия (света и ракурса), столь необходимые для выразительности.
Мне запомнилось, что и в жизни он вел себя так же.
Двигался красиво, естественно.
В период «Коротких встреч» ходил с тростью, очень органично и красиво ею пользовался.
Ловко повернувшись вокруг своей оси, останавливал взгляд на собеседнике слегка свер-ху с прищуром и улыбкой на губах.
И от этого слож-ного и в то же время простого по естеству движения он мне никогда не казался малорослым.
Он был очень занят. Приезжал к нам на день-два.
После спектакля, перелета самолетом, съемок в го-рах у Станислава Говорухина он появлялся у нас уста-лый, но в кадре преображался; был до предела со-бран и в то же время раскован.
Порой мне казалось, что я вижу его мысли по поводу того, успеет ли он на очередной рейс, и, видимо, иногда тень этой мыс-ли ложилась на его лик, но он был живой в кадре и в жизни.
А однажды он потряс нас. К студии подъехало такси.
Появился Володя и вывел из машины...
Кого вы думаете? Марину Влади!
Все мы были поражены. Под общее одобрение и удивление он шествовал по студии, сопровождая Марину.
— Ее же надо возить на такси? — сочувствовали многие.
Я дал фотоаппарат своему ассистенту Игорю, что-бы запечатлел меня в момент, когда Володя будет знакомить меня с Мариной.
Высоцкий появился в маленьком дворике студии, представил меня ей.
Я задержал несколько дольше ее руку, ожидая щелчка фотоаппарата, но так и не дождавшись, оглянулся на Игоря.
Он стоял ошелом¬ленный, подавленный лучами звезды, а об аппарате, естественно, забыл.
Была возможность иметь фото рядом с ними, но не суждено.
Все это было потом, а пока — площадка.
Он ловко импровизировал ролевой текст вперемешку со свои-ми куплетами.
Мы все наслаждались его игрой, жизнью. Впиты-вали его в себя поневоле, внутренне подражая ему.
Прошло столько лет, как его уже нет рядом, а он все живет в нас своими интонациями, непоседли-востью, как фейерверк энергии, переданной нам. И мы, того не замечая, живем как бы своей жизнью, но пронизанные растворенными в нас его частицами и близких нам любимых людей.
Порой угадываешь знакомые жесты у людей, которые когда-то встреча-лись с ним..
Прошлой зимой я оказался в суровом северном крае — Норильске — среди почитателей таланта Вы-соцкого.
Здесь с 1985 года работает самодеятель-ный клуб «Нерв». После просмотра картины «Корот-кие встречи» люди подходили и расспрашивали о Володе.
Один из зрителей сказал:
— Спасибо за картину, за Высоцкого! Картина смот-рится, хотя и не художественная.
Это говорит о том, что любовь зрителей к Высоц-кому помогает преодолеть сложности этого непро-стого произведения искусства.
homa:
Свидание через двадцать лет
[/color]
Антонина Иванова[/i]
Ну что я могу рассказать?! Осветитель, работающий на картине, видит все под совершенно другим ракур-сом, чем режиссер, художник или оператор.
И несрав-нимо меньше знает нюансы работы творческой части киногруппы. Я прочла в журнале «Аврора» рассказ Геннадия Ивановича Полоки, нашего режиссера, о Володе Высоцком и его работе в картине «Интервен-ция» — для меня там многое было новым, а многое доходило в виде всяких слухов.
С Володей Высоцким я познакомилась на пробах к картине «Интервенция» весной 1967 года. Хорошо по¬мню первый съемочный день.
Съемки были во втором ателье «Ленфильма», стояла декорация с огромными кариатидами — надо бы посмотреть по сценарию, что это за сцена.
В съемке были заняты несколько актеров, был и Володя, но он, по-моему, в этот день не снимал-ся, а просто пришел посмотреть. Наверно, Полока его пригласил.
Эта съемка была как бы пробной: мы что-то отсняли, поставили галочку, что «начали съемочный период», а после нас всех пригласили в комнату киногруппы на второй этаж. Комнатка была совсем крохотная, там всего-то было два стула да стол. Мы пришли и были приятно удивлены: нас ждал Володя с гитарой. Все как-то оживились, а он спел нам песню «Гром прогре-мел, золяция идет...», он написал ее для «Интервен-ции» как стилизацию под известную блатную песню, в картине ее потом прекрасно спел Ефим Захарович Копелян. Мы слушали стоя, песня всем понравилась, очень живая, оригинальная.
Не знаю, показывал ли он ее до этого Полоке, но мы все ее услышали впервые — это песня бандитов, он ее пел в очень жестком ритме.
Потом еще несколько дней продолжались съемки в той же декорации, а во второй половине июня мы выехали в Одессу на натуру. Почти вся киногруппа ехала поездом; и в дороге, и в Одессе все было очень весело и интересно — но это совершенно другой рас-сказ. Володя с нами не ехал, он был занят в спектакле и прилетел потом отдельно.
| В фильме собралось блестящее созвездие актеров.
Я тридцать с лишним лет проработала на «Ленфильме», но такое редко когда можно увидеть: Копелян, Аросе- ва, Татосов, Толубеев, Нифонтова, Золотухин, Штиль — не могу сейчас сразу всех вспомнить.
Мы любовались, как они играли. На работу ходили как на праздник.
Мы жили одной семьей, все были единомышленни-ками. Не было никакой дистанции между актерами и технической частью киногруппы.
Я считаю огромной заслугой Полоки, что он сумел так организовать кол-лектив. Он был неистощим на выдумки, иногда менял замысел прямо по ходу съемки, внимательно выслу-шивал все предложения — словом, работать было не-обычайно интересно.
У Высоцкого с Полокой сложились необыкновенно теплые отношения. Они подолгу о чем-то беседовали и просто искали общения друг с другом.
Нам со сторо-ны было просто приятно на них смотреть. Володя очень активно интересовался всем, что происходило в картине.
Он приходил на съемки даже в те дни, когда сам не снимался.
Садился, смотрел и — это запомнилось — очень много общался со всеми. Всегда был веселый, заряженный на работу, готовый помочь любому.
В общем, весь он был, как ртуть, как такой комочек энергии, и все работавшие в картине старались быть к нему поближе.
Всем нам очень нравился наш фильм.
Самым интересным казалось то, что каждый актер был совсем не-похож на тот образ, к которому мы все привыкли, видя их на экране.
Копелян играл главаря бандитов, Руфина Нифонтова сыграла такую «мокрушницу», такую жен-щину-вапм — елки-палки!
И Володя Высоцкий нас очень радовал. Он играл руководителя одесского под-полья, у него вся роль — сплошные маски и переодевания: то он соблазнитель, то французский офицер, то матрос, то подпольщик.
И чего он в этом фильме ни делал — и пел, и плясал, и трюки всякие сам исполнял. Он и вне съемок такой же неугомонный был, все время ходил с гитарой через плечо, часто пел ребятам, если они его просили.
Он еще тогда не был таким знаменитым, но все мы знали его песни: у нас в киногруппе работало 80 человек — почти у каждого были записи Высоцкого. Много записей, кстати, сделали наши звукотехники прямо там же, на съемках,— подзывали его к тонвагену, и он им там пел.
Потом у них многие наши переписывали для себя, а у меня, к великому сожалению, в то время не было магнитофона и ничего из тех его записей у меня нет.
В Одессе Володя снимался немного.
Я помню его только в нескольких сценах: «Марш интервентов» — это когда французы вступают в город, а вся Одесса стоит на берегу и по-разному реагирует на это дело — тут и большевики, и черносотенцы, и кадеты, и сиони-сты, и банкиры. И Володя с мадам Ксидиас — Оля Аро-сева ее здорово играла — и ее сыном, которого замечательно сыграл Золотухин, тоже здесь. Помню, была страшная жара.
Все мы работали в плавках, а бед-ные актеры маршировали или приветственно кричали, будучи одеты по полной парадной форме.
Володя снимался в пиджаке и в галстуке. Рядом с местом съемки, в кустах, администрация организовала для актеров что-то типа душа.
Володя прибегал и окатывался водой почти после каждого дубля. И еще прикатили для акте-ров бочку с квасом, многие просили пива, потому что-де квас жажду в жару не утоляет, но тут администрация нас не поддержала.
Еще помню Володю на съемках в порту, он там был занят в сцене на корабле, где французы для своих устроили публичный дом.
А у подпольщиков была там комнатка-явка, и в ней Бродский-Воронов, которого играл Володя, переодевался, уходя от слежки.
А остальные сцены с его участием снимались, помоему, уже на «Ленфильме» после нашего возвращения из Одессы в конце сентября.
Из личного моего знакомства с Володей в памяти остался и такой случай.
В павильонах «Ленфильма» я особенно любила работать с аппаратурой на выш-ках — это довольно высоко, под самым потолком. Операторы кричали мне снизу: «Антоша,— меня все так звали на студии,— включи-ка вон тот приборчик!» И однажды у себя на верхотуре я увидела Володю. «Вот это кто...— сказал он.— А я всё думаю: что это за Антоша такой?
Покажи-ка, что здесь у тебя?» Какое-то время он там со мной посидел, посмотрел сверху, как идет съемка.
Ему понравилось, новый это был для него ракурс: он уже много к этому вре¬мени снимался в кино и много обо всем знал,
но на самой вышке был впервые.
О чем-то мы с ним еще говорили, сейчас не могу вспомнить, он походил по трапам, поулыбался мне, пошутил — и слез с вышеч-ки.
И даже помахал мне рукой на прощанье.
Вообще-то техника безопасности не позволяет под¬ниматься к нам на вышки и их служба строго следит за соблюдением своих правил. Но в этот раз никого из них, видно, вблизи не оказалось — вот он и залез туда. А если бы кто и запретил, вряд ли бы это его остановило, он уговорил бы любого: сказал бы, что ему нужно подняться наверх для лучшего простран¬ственного осмысления роли — и дело с концом.
Во время съемок у нас в киногруппе пошли разговоры, что у Володи «роман» с Мариной Влади — в кино ведь народ такую тему не упустит.
Не знаю, как и что на самом деле у них происходило,— много было всяких судов-пересудов. Мне запомнилось, что они встречались в Москве, познакомились на съемках фильма Юткевича «Сюжет для небольшого рассказа» ^ и что у них что-то серьезное происходит. Уже через | несколько лет, когда Володя и Влади поженились, я увидела ее на съемках фильма «Плохой хороший 1 человек», который снимался опять у нас на «Ленфильме» и где Володя играл роль фон Корена.
• Влади часто приходила на съемки, садилась где-нибудь в сторонке и внимательно наблюдала за происходящим.
В паузах читала Чехова, с томиком которого не расставалась, вела себя очень просто и естественно. Совсем не как кинозвезда.
Я, правда, поняла |Н это немного позже, когда близко увидела Элизабет х Тейлор, она снималась в советско-американском фильме «Синяя птица» у нас на «Ленфильме» — вот там я увидела, какие «звезды» бывают...
Ребята расска-зывали, что однажды в особенно жаркий день Воло-дя попросил Марину сходить за пивом,
она повязала голову каким-то платочком, взяла самый обыкновенный бидончик, который оказался у кого-то, и пошла в ближайшие бани, где торговали хорошим пивом.
И быстренько его принесла, все были очень довольны — и поведением Марины, и вкусным пивом.
Окончили мы съемки, картина получилась двухсерийная.
Когда ее показывали у нас на студии, все в восторге были — мы, конечно, пристрастно относи-лись к «Интервенции», родное ведь, свое.
И с нетер-пением ждали выхода ее на экран. Но вдруг пошли слухи, что нашу картину замариновали, положили на полку.
Почему?!
Говорили, что, дескать, умалена роль подполья, что бандиты действуют лучше подпольщиков, что Полока сильно отошел от сценария Славина и снял не юбилейную картину об Октябрьской революции, а какую-то клоунаду-буффонаду.
Говорили даже, что одному большому киноначальнику не по-нравилось, что главаря бандитов зовут Филиппом — в этом он усмотрел намек на себя: его тоже так звали.
Потом очень долго партийная организация «Лен-фильма» требовала, чтобы картину показали нам и дали самим высказать свое мнение. Чтобы мы сами смогли разобраться, что уж там вышло такого «анти»! Нам обещали, но так ни разу и не показали.
Вернее, был какой-то «закрытый» просмотр, куда допустили лишь несколько человек из съемочной группы, а всей массе партийцев «Интервенцию» так и не показали. Потом долго ее доснимали, дорабатывали — но все равно фильм не приняли в Госкино.
А потом, якобы, вышел приказ вообще смыть все пленки. Я не знаю, как Полоке удалось сохранить один экземпляр.
Мне говорили, что иногда — очень редко — он показывал его на своих встречах со зрителями.
Мы все очень переживали такое окончание нашей работы с «Интервенцией», но я не представляю даже, каково было все это вынести и Полоке, и Володе — ведь они всю душу вложили в картину и связывали с ней большие надежды. А получилось, что «Интервенция» очень осложнила их кинематографическую судьбу.
Актеры писали коллективные письма во все инстанции, говорят, что даже самому Брежневу писали,— все равно картину положили на полку.
Я все время мечтала посмотреть этот фильм, но только в прошлом году, когда «Интервенцию» через двадцать лет сняли с полки и Геннадий Иванович
пытался что-то восстановить из первоначальных замыслов, мне удалось ее увидеть. Мы с дочкой купили билет в наш кинотеатр и наконец-то ее посмотрели.
Конечно, там не все сохранилось из того, что было задумано и отснято Полокой: не было, скажем, сцены в партизанском лагере.
Я это хорошо пом-ню, потому что Геннадий Иванович заставил меня в этом эпизоде сыграть жену начальника отряда, которого играл Валя Буров — только фото-графии у меня от этого эпизода остались, я раньше много снимала на съемках. Из этих фото осталось у меня и общее фото всей киногруппы — всех, кто участвовал в съемках сцены «Марш интервентов».
Раньше был такой хороший обычай — фотографироваться всей группой на память — сейчас как-то стало это забываться. И Володя там есть, и Копелян, и Золотухин, и другие, и вся наша осветительская бригада.
Я эти фотографии часто смотрю.
Я еще ведь в одном эпизоде играла в «Интервенции», и он остался в варианте, что вышел на экран.
В сцене «Подполье» изображала я женщину-подпольщицу: все время сидела молча с опущенной головой. Дочка меня спрашивала: «А что ты все время молчишь?» А что мне ей сказать — такое мне Полока дал задание: сидеть с опущенной головой и молчать. Геннадий Иванович вообще часто снимал в эпизодах на-род из своей киногруппы.
Вот такое вышло у меня свидание с «Интервенцией» двадцать лет спустя. Конечно, если бы фильм вышел в свое время, он бы совершенно иначе смот-релся, но и сейчас я считаю, что это очень интересная работа.
И Володенька в нем совсем еще молодой и ничего-то про себя, будущего, не знает.
homa:
Без отдыха, без паузы
[/color]
Вениамин Смехов
Идут годы. Опубликованы стихи, статьи, мемуары, вышли пластинки, издана и переиздана первая книга Владимира Высоцкого.
Что нового открылось нам за эти годы?
Мне, например, открылось — как я отстал и как хо¬чется угнаться за героями его стихов-песен. За «яком»-истребителем. За восходителями. За Кассандрой. За этим его беспредельным человечеством, которое так смачно и так неповторимо летит, плывет, бура¬вит, рвется в бой и обгоняет время. Открылось совершенно ясно — насколько он многих опередил и какой радостью обернется встреча потомков с поэ¬том.
Открылись незалечимые раны нашей вины перед Володей — и тех, чья помощь была ему необходима, да не подоспела; и тех, кто из ложного самолюбия не сделал «первого шага»; и тех, кто не уразумел ответственности за его дружбу: «плати по счету, друг, плати по счету...»
Откроется еще и еще правда слов критика Юрия Карякина: «Слушая Высоцкого, я, в сущности, впер¬вые понял, что Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца,— никакая это не выдумка, а самая настоящая правда».
Для меня, как, очевидно, для многих, явление Вла¬димира Высоцкого — аккумулятор оптимизма. «При¬рода-мать! Когда б таких людей ты иногда не посы¬лала миру...» — когда это сказано? Имя Высоцкого — звук боевой трубы. Я за эти годы объездил много городов нашей страны и уверился в том, что люди, которые откликаются на этот звук: 1) не предадут; 2) умеют отлично трудиться; 3) не способны на пош¬лость; 4) не струсят, не бросят в беде; 5) бескорыст¬ны и отважны, и так далее.
, Мне невероятно повезло: шестнадцать лет работать | рядом с актером Владимиром Высоцким. Я благода-а рен такой судьбе. Я стараюсь поточнее описывать ■ все, что помню. Очень мало, но все-таки опубликова-" но и при жизни поэта-актера (в журнале «Аврора», » май 1980 года) то, что о нем и о других коллегах I хотелось сказать. Так или иначе, но это тоже знаки I благодарности судьбе за такую радость, за такой на->. род, за правду, сострадание и юмор — за любовь у и за «звук боевой трубы».
А теперь несколько отрывков — из памяти.
...О Высоцком в кино. (Мне уже привелось однаж¬ды говорить об этом на Ленинградском телевидении, в передаче «Звучала музыка с экрана».) Я всегда думал: серьезный актер не может без юмора говорить о значении своего участия в создании фильма. Вот в театре актер — это сердце, голос, пульс дела. А в кино главные роли, конечно, за режиссурой, опера¬тором, монтажером...
Высоцкий в удивительной степени был исключением из правила. Он брал кино на таран — как пел песни. И как жил. Его любили все наши лучшие кинорежис¬серы, хотя снимался он у лучших крайне редко. То ли ролей не выпало, то ли мешал стереотип мышления: долго считалось, что, мол, певец и поэт не является таким уж сильным актером... Высоцкий — ив этом театр ему был верным пособником — пошел на таран холодной стены недоверия к себе. Он сыграл Гамле¬та и Галилея, Лопахина и Свидригайлова — сложней¬шие роли мирового репертуара. Он сыграл их так, что об этом стало слышно по всему белому свету.
...И все-таки Высоцкий без конца снимался. Я пом¬ню, как Володя уходил в кинопериод — с головой, с полной затратой энергии, души, любви. Кино было одним из предметов его страсти. Порой режиссеры судили по привычке: «Актеры — такой уж народ, за роль в кино все бросят, ясное дело, популярность, миллионы глаз...» По-моему, кино Высоцкий любил особо, индивидуально и честно (как все, что творил в искусстве).
...В 1967 году в Измаиле на Дунае шли натурные съемки фильма «Служили два товарища». Одна из основных ролей — поручик Брусенцов — едва ли не лучшая, серьезнейшая работа в кино актера Высоц¬кого.
Не могу ответить теперь, почему я так был настроен тогда против киноактерства — ив шутку, и в крик. В это время, тесно общаясь с Володей и Валерием Золотухиным по сцене и вне сцены, мы переживали совместно радости хороших ролей в таких премьерах, как «Павшие и живые», «Пугачев», «Послушайте!». Мы если и спорили, то, кажется, лишь на тему кино. Я го¬ворил: имея такие роли, таких зрителей, экран мож¬но любить из чистого фанфаронства и из суеты чувств. Они смеялись: ты хоть раз попробуй сняться в хоро¬шей роли, все свои глупости забудешь... А я шумел, что и пробовать противно, потому что киноартисты — в большинстве своем покалеченные славой, легкостью забот и больные честолюбием люди...
Все-таки они меня переубедили. Золотухин снялся в «Пакете», и там была работа, настоящая работа на¬стоящего артиста. Высоцкий порадовал ролью в «Ко¬ротких встречах», это была встреча с очень чистым, трогательным кинематографом. Переубедили рабо¬той — не только ее результатом, но и процессом.
Как-то после спектакля «Павшие и живые» вышли с Высоцким к Садовому кольцу. «Знакомься, это Ев¬гений Карелов, он режиссер, я снимаюсь у него. Фильм должен получиться отличный. Сценарий Фри¬да и Дунского, понял? Я дам тебе почитать, зав¬тра вернешь».
— А мне-то зачем? Потом посмотрю ваше кино...
— Дурачок, вот Женя посмотрел тебя в театре, ну, не такая большая, но есть в фильме роль хороше¬го мужика, барона, как его... Краузе. Со мной будешь. Съемки под Одессой... Артисты замечатель¬ные. Роль твою разовьем, я уже говорил сцена¬ристам... Чего ты морщишься? Жень, скажи дурачку.
...Невозможно спрятаться от его убежденности. Вы¬соцкий не выносил упрямства перед очевидностью. Факт налицо: режиссер, роль, полет. Одесса, все свои, увлекательность сюжета, профессиональ¬ный интерес. А человек сопротивляется. Еще два раза, сверкая очами, повышая голос до опасного тона, он повторяет аргументы... если и после это¬го не согласишься — неизвестно, чем кончится буря гнева...
Я пишу и улыбаюсь, гляжу на портрет улыбающего¬ся Володи, но, поверьте, что в жизни в подобной ситуации было не до улыбок. Я согласился попро¬бовать.
Не хочу подробностей о том, что сыграл, чего не¬доиграл, почему так и не исполнилось желание Вла¬димира «прописать», продлить существование моего персонажа, провести его через фильм. Но вот два момента проявления характера Высоцкого вспом¬нить уместно.
Во-первых: как он умел влюблять в свою стихию и как любил удивлять людей — радостью, новостью, добром! Полет в Одессу — и мы обсуждаем общие де¬ла в театре, пересадка, перее'зд в Измаил, и я сетую, что совсем не знаю Одессы. По дороге к съемочному городку—советы, подсказки, уговоры не теряться, хотя я вроде и так не теряюсь. Но он что-то чувствовал такое, в чем я и себе не признавался. В театре — опыт, роли, все знакомо, а тут — явный риск проявиться щенком, зеленым юнцом, осрамиться, и перед кем — перед «киношниками»... Гм... Доехали. Володя стремительно вводит в чужой мир, на ходу рассыпая подарки «положительных эмоций»... Знако¬мит с группой, и о каждом — коротко, с юмором и нежностью. Оператор — чудо, ассистенты — милые ребята, звуковики — мастера и люди что надо, и так далее.
Гостиница-поплавок на Дунае — блеск, закачаешь¬ся. Входим в номер, я ахаю и качаюсь. За окном — леса, Дунай, румынские рыбаки на дальнем берегу. Быстро ужинать. «Погляди, ты такую ряженку ел в жиз¬ни?» Ложку ставит среди чашки, ложка стоит, не ды¬шит. Я в восторге, Володя — кивает, подтверждая глазами: я, мол, предупреждал тебя, какая это пре¬лесть — кино. Бежим дальше. Вечер. Воздух. Воля. Спуск к реке. Гигантские марши массовки. Войска на берегу. Ракеты, всполохи света, лошадиные всхли¬пы, плеск волны. Разворот неведомых событий, граж¬данская война, белые у Сиваша. На взгорье у камеры белеет кепка главного человека, Евгения Карелова. Они перекинутся двумя словами с оператором, со вторым режиссером, и вот результат: на все побе-
режье, на весь мир, как мне здесь кажется, громыхает усиленный мегафоном голос второго режиссера Славы Березки. По его команде — тысячи людей, дви¬жений, звуков — все меняется, послушно готовится к новой задаче. Когда Высоцкий успел подготовить Карелова? Я только-только начал остывать, уходить в тоскливую думу о напрасной поездке, и вдруг... Слава Березка передает, я вижу, мегафон главному, и на весь мир, на горе мне, на страх врагам, но и очень звонко-весело раздалось: «В честь прибытия на съемки фильма «Служили два товарища» знамени¬тых артистов Владимира Высоцкого и Вениамина Смехова — салют!»
Грянули залпы, грянуло «ура», и пребольно ущип-
нул меня знаменитый артист: мол, радуйся, дурачок, здесь хорошо, весело, и все свои.
Дальше — вечер у Карелова, разбор завтрашней съемки, ночь бесед о кино и о поэзии...
Когда-то я подготовил примерное предисловие к возможному сборнику его стихов, и это даже обсуж¬далось в серьезной редакции... Оттуда помню такое: «Владимир Высоцкий — дитя и хозяин стихий»... «Пу¬тешествие по стране стихий»... «Игра стихий и стихи Владимира Высоцкого»... Имелись в виду: стихия воен¬ного времени, стихия человеческого риска, человек на краю выбора, стихия праздничной энергии языка, стихия спорта.
...Мне увиделся Высоцкий киноспортсменом, а не просто актером кино. Приготовиться к кадру, взве¬сить, увидеть мысленно и ярко себя со стороны (к это¬му готовился перед зеркалом в автобусе у гримера),
сосредоточиться перед стартом и — попасть в дубль. В театре — широкое поле поправок и совершенство¬вания: не вышло сегодня, завтра можно улучшить. В кино — только сегодня. Дубль, дубль, дубль, стоп. И — кануло в Лету. Попасть в дубль — снайперская страсть киноспортсмена.
Другое, что увидел,— всепоглощающую охоту объять необъятное. Высоцкий знал кино всесторонне. Казалось, он может все за всех — от режиссера и оператора до монтажера и каскадера. Впрочем, кас¬кадеры-дублеры здесь исключались. Все — сам. Из¬вестно, что он с первых работ в кино не просто овла¬дел конным спортом, но даже вольтижировал, совер¬шал цирковые номера верхом на лошади. И, как как пропел одну песню — еще одиннадцать лет. А врачи без конца изумлялись, не говоря уже о про¬стых смертных... А тайна его резервов — это его лич¬ная тайна.
...И еще про Одессу. Володя запомнил мои вздохи в аэропорту: жалко в таком городе бывать транзи¬том, по дороге в Измаил. Не забуду восторга от Во-лодиного подарка... Он звонит в Москву, объясняет, что материал нашей съемки — в браке и что я обя¬зан лететь на пересъемку. Получаю телеграмму от директора картины — все официально. С трудом вы¬искиваю два свободных дня, кляну себя за мягкоте¬лость, а кино — за вечные фокусы; лечу, конечно, без настроения... Среди встречающих в Одессе — никаких мосфильмовцев. Стоит и качается с пяток на носки Володя. Глаза — плутовские. Сообщает: ни¬каких съемок, никакого Измаила, два дня гуляем по Одессе. Понятно, меня недолго хватило на возмуще¬ние...
Володя говорил про город, который всю жизнь любил, и мне казалось, что он его сам выдумал... И про сетку проспектов, и про пляжи, и про платаны, и про Пушкина на бульваре, и про Ришелье, и яркие, жаркие подробности морских боев в дни обороны, и вообще про жизнь одесского порта. Мы ночевали в «Куряже», общежитии киностудии на Пролетарском бульваре, и я за два дня, кажется, узнал, полюбил тысяч двадцать друзей Высоцкого. Актеры, режиссе¬ры, писатели, моряки, одесситы и москвичи... Сижу зрителем на его концерте в проектном институте... Сижу на прощальном ужине, где Володя — тамада и внимательный хозяин... и весь двухдневный пода¬рок — без натуги, без ощущения необычности, только помню острые взгляды в мою сторону, быстрая раз¬ведка: ты в восторге? все в порядке?
...До сих пор мечтаю кому-нибудь устроить похо¬жий праздник.
Только одна неприятная деталь: посещение в Одес¬се некоего дома. Утро. Володя еле согласился на уговоры инженеров: мол, только позавтракаете, от¬ведаете мамалыги, и все. Избави бог, какие песни — только мамалыга, кофе и очень старая, оригинальная квартира. И мы вошли в огромную залу старинного дома. На столе дымилась обещанная каша, по углам сидели незнакомцы, стояли гитары и магнитофоны «на взводе». Мы ели в полной тишине, прерываемой зубовным скрежетом Володи. Я дважды порывался увести его, не дать ходу скандалу, уберечь его нер¬вы... Он твердо покачал головой: остаюсь. А незна¬комцы нетерпеливо и холодно ждали. Их не инте¬
дитя стихий, впадал в абсурд... Встанет в пять утра. Спускается вниз. Помощник режиссера отговаривает, вчера отговаривали всей группой... На месте съемок уже не говорит, а раздраженно кричит Карелов: за¬чем рано встал, зачем приехал, это же такой дальний план, зритель тебя и в телескоп не разглядит!.. Во¬лодя переодевается, не гримируется, естественно, и — на коня. Три часа скачек, съемок, пересъемок того крохотного кадра, где его и мой герои появятся верхом — очень далеко, на горизонте... Полное слия¬ние с персонажем, охота быть всюду, где он, мечта преодолеть грань между игрой и жизнью, если кине¬матограф претендует на натуральность событий сю¬жета.
В период подготовки — земной, грешный артист — любил, когда гримеры прихорашивали, «улучшали» его лицо, очень нравился себе в усах и при бороде — все так... Но когда надо сниматься, то и следа актер¬ского красования не обнаружите! В бороде или без, он душу вытрясет из себя, из партнеров, из «кинош¬ников» — чтобы вышло все, как задумано, чтобы без поблажек и без ссылок на головную боль! Так было у него в театре: являлся смертельно усталым, с тем¬пературой, с бесцветным лицом, но на сцене — как на премьере! И тайна его резервов так и не ясна...
А на концертах: сколько б ни искали «доброхоты» записи такого вечера, где Высоцкий выдал бы голо¬сом слабинку,— не сыскать! И с безнадежной бо¬лезнью и накануне разрыва сердца — звучит с маг¬нитофона голос единственно, неповторимо, как толь¬ко у Высоцкого звучал!..
Может, это со стороны казалось, что он тщится «объять необъятное», а на деле человек был рожден все испробовать, ибо знал тайну своих ресурсов. В по¬ликлинике, где моя мама — терапевт, помнят, как однажды я уговаривал его перед спектаклем пока¬заться ларингологу. Мы ехали с концерта, я был встре¬вожен состоянием Володиного голоса. Ольга Серге¬евна, чудесный, опытнейший горловик, велела ему открыть рот и... такого ей ни в практике, ни в страш¬ном сне не являлось. Она закричала на него, как на мальчишку, забыв совсем, кто перед нею; она рас¬краснелась от гнева: «Ты с ума сошел! Какие спек¬такли! Срочно в больницу! Там у тебя не связки, а кровавое месиво! Режим молчания — месяц мини¬мум! Что ты смеешься, дикарь?! Веня, дай мне те¬лефон его мамы — кто на этого дикаря имеет влия¬ние?!» Это было году в шестьдесят девятом. В тот же вечер артист Высоцкий сыграл в полную силу «Гали¬лея», назавтра репетировал, потом — концерт, вече¬ром — спектакль, и без отдыха, без паузы прожил — ресовал человек Высоцкий: это состоялся первый в моей жизни сеанс делячества ледяных рвачей-кол¬лекционеров. Володя глядел широким взором — ино¬гда он так долго застывал глазами — то ли сквозь стену куда-то, то ли внутрь себя глядел. И не меняя странного выражения, протянул руку, туда вошла ги¬тара, он склонился к ней, чтобы сговориться с ее струнами. Спел несколько песен, встал и вышел не прощаясь. На улице нас догнал приглашавший, без смущения извинился за то, что «так вышло». Володя уходил от него не оборачиваясь. Он торопился к своим, раствориться в спокойном мужском товари¬ществе, где он — человек и все — люди. А когда по¬надобится, возьмет гитару и споет. По своему хоте¬нию. А в холодном зале чужого дома... И почему он не ушел от несвободы, ведь так просто было уйти? Я не посмел это обсуждать, чувствовал, как ему не¬приятна эта тема.
Сегодня мне кажется, что он видел гораздо дальше и жертвовал минутной горечью не для этих стяжателей-рвачей, а для тех, кто услышит его песни с их магни¬тофонов — потом, когда-нибудь потом...
«Поэт — всегда должник вселенной»,— сказано Мая¬ковским, может быть, чересчур торжественно, но долг перед потомками, видимо, для поэта чувство необ¬ходимое. Значит, я был неправ, и Высоцкий не нару¬шил законов свободы, а лишь отдавал добровольную дань — тем, кого видел сквозь стены и мрачные лица «посредников». Замечательно, что он и в песнях не ругал сих последних, а жало иронии обращал только на себя:
Я шел домой под утро, как старик. Мне под ноги катились дети с горки, и аккуратный первый ученик шел в школу получать свои пятерки.
Ну что ж, мне поделом и по делам, Лишь первые пятерки получают... Не надо подходить к чужим столам и отзываться, если окликают.
Более всего ранила поэта фамильярность. В любых проявлениях. Конечно, умел реагировать, парировать молниеносно... После концерта, склонившись для ав¬тографов, вдруг слышу: «Вовка, чё ж ты не спел про Нинку, я ж тебе записку подал! Испугался, пацан?» И — хлопок по плечу. Так — в который раз! — грубо нарушена дистанция, и невоспитанный «братишка» спутал автора с кем-то из его персонажей. Высоцкий меньше секунды тратит на ответ: резкий разворот и удар словом сильнее пощечины — не забудет ви¬новник вовек того урока... Но случай повторится вско-
ре, и несть числа таким случаям... Однако, повторяю, отвечал потрясающе быстро и точно.
Еще пример. В Вильнюсе, в 1974 году, на гастролях театра, помню поездку по городу на Володиной ма¬шине. Особый предмет любви и гордости — владе¬ние рулем, охота объездить весь свет, не разжимая баранки. Ехать было вроде бы недолго, поворачивает Володя налево, в переулок, замедляет ход, пропу¬скает группу молодых людей, пропустил, выжал газ, машина птицей послушно развернулась, но в момент нажима на педаль — гулкое эхо в салоне: нелепая шутка — вдарить по багажнику убегающей машины, мол, автособственник... Ж-ж-жик! Ну и реакция! Во¬лодя в тот же миг перестроил ручку и задним ходом, со страшным визгом нагнал обидчиков, еще миг — и он выскочил, еще миг — влепил пощечину, припечатал доброе напутствие, еще миг — и он в машине, а еще через миг — мы вылезаем у конечной цели... У меня голова идет кругом, а он ухмыляется — успел отойти душой. До сих пор вижу перед глазами финальную картину: немая сцена на тротуаре. Получив на орехи, застыли, открывши рты, храбрецы, пока не исчезли из поля зрения.
Трудно судить других, когда сам вполне подсуден. Я снова и снова возвращаюсь к чувству вины, что со¬единяет столь многих знакомцев, приятелей, друзей поэта. Уход из жизни человека такого остро-взыска¬тельного взгляда на себя и окружающих не должен понижать голоса ответственности у живущих — перед ушедшим... Не хватало нам такта, даже когда хватало восторга перед ним. И терпения не занимали, а на¬до бы. Торопились, например, итожить его последние два года: кино, путешествия, выступления во всех концах планеты, диски, снова фильмы. А вышло, что поспешили. Архив поэта поистине одарил нас — и по¬следние стихи глубоки, прекрасны и новы.
...Я смотрю, как он улыбается на портрете, и ка¬жется, вот-вот совершу то, чего не успел: повинюсь, подведу черту, чтобы не жгло больше, чтобы ничто не мешало читать и слушать Владимира Высоцкого. И мне кажется, это не я вспомнил, а он ответил, не меняя улыбки:
И вновь отправляю я поезд по миру, я рук не ломаю, навзрыд не кричу. И мне не навяжут чужих пассажиров — сажаю в свой поезд кого захочу.
homa:
„Начем проверяются люди?"
[/color]
Суламифь Цибульник
Нет у меня достаточных поводов для воспомина¬ний о Владимире Высоцком. Всего-то один раз встре¬тилась с ним, но в результате этой встречи появилось стихотворение, которое — через столько лет — осо¬бенно своевременно в наши дни.
...После просмотра фильма «Вертикаль» у нас с автором сценария «Карантин» Юрием Николаеви¬чем Щербаком возникла мысль предложить Вла¬димиру Высоцкому написать песню и для нашего филь¬ма. По сюжету исполнять ее должен один из персо¬нажей — Игорь, внешне экстравагантный, раскован¬ный, но по сути — мыслящий, самоотверженный мо¬лодой человек.
Значит, Владимир Высоцкий должен был отдать свою песню «в чужие руки». К счастью, это был до¬стойный исполнитель, талантливый актер Юрий Ка-морный, до самозабвения любящий песню, не рас¬стающийся с гитарой.
Владимир Высоцкий становился популярным, был по горло занят в спектаклях Театра на Таганке. Ран¬ней весной 1968 года я отправилась в Москву, чтобы встретиться с ним и уговорить написать для нас пес¬ню. Заранее Владимира Семеновича не предупре¬дила.
...Готовлю себя к худшему, что придется долго уговаривать, а, может быть, даже и получить отказ. Задолго до спектакля, в котором занят Владимир Высоцкий, жду у служебного входа. Волнуюсь. До начала спектакля мало времени, а он не появляется. На знакомство и разговор остаются считанные ми¬нуты.
Наконец приходит. Первое, что бросается в глаза,— усталость на лице. За плечами гитара. У меня сразу промелькнуло — наверное, после концерта. Такой вымотанный, а надо играть спектакль... Мне стало жаль его... Как бы покороче объяснить, что мне от него надо!
Коротко рассказываю, о чем сценарий: врачи в на¬учно-исследовательской лаборатории создают вакцину против опасной инфекции, случайно заражаются ви¬русом болезни. В этой экстремальной ситуации, в замкнутом кругу, отрезанном от остального мира, проявляются человеческие свойства героев. Но конк¬ретная, локальная история имеет более широкий смысл. Фильм о том, что в наше мирное время нет и не может быть покоя, что в наш век бурного науч¬ного и технического прогресса человек не гаранти¬рован от неожиданных опасностей и серьезных испы¬таний.
Помню как сейчас, Владимир Семенович слушал меня на редкость внимательно, учитывая обстановку, в которой происходила беседа, и очень пристально, вот именно — пристально, всматривался в меня. Не прерывал, не торопил. Выслушав, сказал, что согласен писать песню. Я ему оставила сценарий, и мы догово¬рились о сроках, о том, что он напишет варианты на выбор.
В мае 1968 года Владимир Высоцкий неожиданно приехал в Киев (догадываюсь, с концертами), с гото¬выми вариантами песни.
И вот тут-то мне катастрофически не повезло. На¬до же было, чтобы в этот единственный день пребы¬вания Владимира Высоцкого в Киеве была назначена съемка, да еще за городом. Снималось продолжение эпизода, начатого в пасмурный день. А тут, как на¬зло, во всю светит солнце. Жестокая, безжалостная доля кинорежиссера, над которым постоянно висит дамоклов меч — план! Надо снять, нельзя отменить, надо ехать на съемку...
И я попросила Юрия Щербака, с которым у ме¬ня было полное взаимопонимание, провести с Вла¬димиром Высоцким в тонателье студии черновую за¬пись привезенных им песен. Ю. Щербак со звуко¬оператором Юрием Петровичем Горецким запи¬сали обе песни: «Давно смолкли залпы орудий...» и «Вот и разошлись пути-дороги вдруг...». Записи эти хранятся в их личных архивах.
Мы остановились на первой песне, и ее, на мой взгляд, хорошо исполнил в фильме Юрий Каморный. Возможностей использовать и вторую песню мы не нашли.
Солнце в тот день так и не скрылось за тучами, ничего мы не сняли. Господи, как я впоследствии казнила себя за то, что поехала на съемку, лишила себя радости еще одной встречи с Владимиром Вы¬соцким!
...Прошло много лет. Недавно я смотрела «Каран¬тин». Меня буквально ошеломило, с какой прозор¬ливостью тогда, в 1968 году, относительно спокой¬ном, мирном году, Владимир Высоцкий увидел наше сегодняшнее тревожное время, отмеченное аварией на Чернобыльской атомной электростанции, сра¬жениями в Афганистане, а главное, нависшей над человечеством глобальной угрозой атомной ката¬строфы.
Поэтому не случайно в документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль» строка «На чем про¬веряются люди?» вынесена в ее подзаголовок. На первую публикацию повести республиканская газета «Комсомольское знамя» получила много откликов от молодых читателей. И, действительно, мысль поэта — «Есть мирная передовая, беда, и опасность, и риск» — не могла не отозваться в сердцах людей сегодня.
Навигация
Перейти к полной версии