Посиделки > Музпросвет
История звукозаписи. - Всё неизвестное о грампластинках...
Жулик:
Представляю отрывки из книги "Тайны граммофона". Г.Скороходов. М.ЭКСМО.''Алгоритм''. 2004 г.
ЧЕЛОВЕК, РОДИВШИЙ ГРАММОФОН
В Государственной российской библиотеке (она же — бывшая Ленинка, а еще раньше — библиотека Румянцевского музея) мне попалась редкая книга, изданная в 1891 году. То ли от времени, то ли от частого употребления обложка ее и титульный лист пострадали, но название читается вполне отчетливо: «Чудесное в науке. Новейшие изобретения и открытия в области звука, света, электричества и теплоты, как-то: Телефот, Фонограф, Телефон, Телеграф и множество других».
Сочинил эту книгу француз Эмиль Дебо, на русском языке издал в Москве Эмиль Гиппиус. Она увидела свет в 16 выпусках, с более чем пятьюстами иллюстрациями. Издатель предлагал читателям подписаться на все выпуски, обещая: «Если вы, ознакомившись с первым выпуском «Чудесного в науке», останетесь, не удовлетворены и не пожелаете продлить подписку, можете вернуть его и получить деньги обратно». Неслыханный по нынешним временам сервис!
Думаю, издатель рисковал немногим: книга в увлекательной форме рассказывала о новейших изобретениях, многие из которых, к примеру, телефот — прообраз современного телевизора, получили развитие и практическое применение несколько десятилетий спустя.
Но меня удивило другое: в названии книги граммофон, который появился за шесть лет до ее выхода, даже не упоминался. В обширной главе, посвященной фонографу, я нашел буквально два абзаца, в которых, между прочим, сообщается об изобретении Эмиля Берлинера как об одном из изысков конструкторской мысли. Есть, мол, фонограф, его ожидает блестящее будущее, 27 апреля 1889 года это создание гения прошло успешное испытание в Академии изящных искусств Франции, приведя в восхищение и покорив герцога Омальского, великого Шарля Гуно и ряд ученых. И между делом некий Берлинер из Вашингтона «устроил прибор, названный им граммофоном». Это, поясняет книга, — «снаряд, записывающий голос» — от греческих слов - «грамма» (буква, письмо) и «фонэ» (голос).
И далее рассказано, как работает «снаряд» Берлинера. Поскольку это сделано кратко, приведем весь абзац — в нем суть грамзаписи.
«Берлинер воспользовался цинковым кружком. Он покрывает этот кружок раствором воска, причем растворяющее вещество улетучивается, а воск остается в виде тонкого слоя на цинке. Этот слой очень мягок и поэтому позволяет штифтику легко вдавливаться в него. Штифтик прикрепляется к упругой пластинке, помещающейся в узком конце слуховой трубки. Если говорить в эту трубку, штифтик будет записывать колебания голоса на воске, покрывающем цинковый кружок. По окончании записывания поверхность цинкового кружка, на которой штифтик, продавливая воск, начертил зубчатую спираль, подвергается действию хромовой кислоты. Подобно крепкой водке, при гравировании кислота вытравляет металл в тех местах, где он не покрыт воском. Спустя четверть часа уже ясно видна в лупу неглубокая зубчатая спираль, выгравированная на цинке. Тогда кружок опять вводится в прибор, и штифтик, неизбежно следующий за всеми неровностями бороздки, передает упругой пластинке все те движе¬ния, какие она совершала раньше, когда перед нею говорили, и производилось записывание. Таким образом, речь повторяется, воспроизводится».
И все. Никаких эмоций, подобных тем, что вызывал аппарат Эдиссона! Еще один пример, как человечество не умело оценить новое, предугадать его будущее?!
Ведь при всем восхищении фонографом нельзя было не видеть его недостатков. Хотя бы двух из них. Первый — плохая слышимость. Надо было, чуть ли не склоняться над рупором или быть прикованным к нему наушниками. Второй — сложный процесс тиражирования. Каждый валик-копию приходилось нарезать заново, подсоединив его к оригиналу, а тот не выдерживал большого количества прокручиваний.
У граммофона Берлинера, наоборот — явные преимущества. Даже первая, далеко не совершенная его конструкция обладала такой силой звучания, что издаваемые ею звуки, по свидетельству тех же «Чудес в науке», слышны были «на расстоянии семи сажень от него», то есть по-нынешнему около 15 метров! А если (это едва ли не главное!) плоский «кружок» опустить в гальванованну, можно получить с него не одну, а десятки копий и запустить их в производство пластинок, которые печатаются в принципе так же просто, как книги или газеты.
Ах, как хотелось бы начать наш рассказ просто. Сесть у граммофона, старинного, с трубой, завести его. Как раньше говорили:
— Накрути граммофон!
Я не застал его, но знаю и о нем, и о его изобретателе много. Знаю даже, отчего у него труба деревянная, кипарисовая.
Взять бы пластинку начала XX века, на которой записаны чарующие звуки. Тогда все, что лилось из граммофонной трубы, называли «чарующим». Поставить пластинку на диск и услышать подлинное звучание, а не туфту, что сегодня выдают за граммофонное пение, используя записи, сделанные на магнитофоне.
Игла, мембрана, и мы бы услышали старинный романс в исполнении певицы, как говорят сегодня, широко известной в узких кругах. И непременно бы воскликнули: «Замечательно! Неповторимо! Может быть, даже чарующе!»
Приблизительно так же воспринимали говорящую машину ее далекие современники.
Старинные журналы сохранили их восторги.
«Граммофон не есть эхо голоса, а сам голос», — Сарра Бернар, звезда французской драмы.
«Я полагал, находясь в отдельной комнате, что рядом, за стеной, действительно находится Карузо и исполняет своим дивным голосом «Смейся, паяц», — композитор Леонкавалло.
«Граммофон превосходит все, что только может себе представить воображение!» — Поль Муне, артист французской комедии.
Это из журнала «Свет и звук» 1905 года. А вот признание журналиста, сделанное двумя годами раньше: «Казалось, все сведения о таком чудесном приборе — лишь газетная утка, один из обычных рассказов о небывалых заокеанских диковинках. Но этот прибор переплыл океан, и мы убедились, что это реальный, хотя и поразительный факт».
Какие оценки! В них и верится с трудом. Но! Но надо остановиться. Не с граммофона началась история записи человеческого голоса. История настолько увлекательная, что пропустить одну из ее начальных страниц было бы непростительно.
Жулик:
* * *
Вы никогда не задумывались, как можно законсервировать слово? Ведь даже, но пословице, если оно вылетит, не поймаешь! Как сделать, чтобы оно осталось, и его можно было бы услышать еще раз? И не однажды. И воспроизвести сказанное, спетое, сыгранное тогда, когда захочется. И сегодня, и завтра, и через неделю, и через много лет.
Подобное людьми XIX века, когда ни магнитофонов, ни микрофонов, ни музыкальных центров не было и в помине, воспринималось как фантастика, немыслимое, невероятное, короче — чудо. И открыл это чудо Томас Эльва Эдисон, американский изобретатель, неиссякаемой энергии которого человечество обязано многим.
Вот как случилось одно из знаменитых открытий Эдисона. Сошлюсь на солидный источник, описавший это в самой доступной форме.
Итак, однажды Эдисон мараковал над телефонной трубкой, желая улучшить ее. К диафрагме он припаял стальную иглу, и, когда крикнул в трубку: «Алло, алло!», диафрагма задрожала, и игла уколола ему палец.
— А что, если записать колебания иглы от звука человеческого голоса? — задумался изобретатель.
Что произошло дальше, и описывает наш солидный источник — Илья Ильф и Евгений Петров в фельетоне «И снова ахнула общественность». «Тем временем Эдисон начал производить какие-то непонятные манипуляции, — рассказывают сатирики. — Покрыв барабан тонким сквозным листом, он принялся вращать ручку, одновременно произнося слова бессмертного стихотворения:
У Мери была маленькая овечка,
Маленькая овечка была у Мери.
Затем он привел цилиндр в исходное положение и снова принялся вертеть ручку в первоначальном направлении. Вдруг негромко, но явственно послышался голос Эдисона, рассказывающий достопамятное приключение Мери и овечки».
Таким образом, изобретатель нашел способ записи звукового сигнала и воспроизведения его. Случилось это 6 декабря 1877 года, и присутствовавший при том его сотрудник воскликнул:
— Мистер Эдисон, вы — волшебник!
На этот раз общественность ахнула от восторга. В расположенное под Нью-Йорком местечко Менло-парк, где находилась лаборатория Эдисона, хлынула толпа желающих убедиться в новом чуде. Говорят, под ее натиском железнодорожники даже пустили дополнительные поезда.
А спустя три месяца фонограф приехал в Европу, в Париж, на заседание Академии наук. Эдисон знал толк в рекламе.
Французский научный журнал писал: «Когда многочисленная публика расселась по местам и успокоилась, демонстратор поставил на небольшой столик аппарат и снял футляр. Взявшись за ручку аппарата, он начал ее медленно поворачивать, и из машинки послышалась живая человеческая речь:
— Фонограф свидетельствует свое почтение Академии наук!
Притом слово «фонограф» прозвучало с особенной отчетливостью. Демонстратор нагнулся к аппарату и произнес:
— Господин фонограф, говорите ли вы по-французски?
Аппарат повторил эту фразу с математической точностью. Раздалось громкое «браво».
В момент всеобщего ликования академик Жан Бульо внезапно, как сумасшедший, сорвался с места и, задыхаясь от бешенства, бросился на представителя Эдисона. Схватил его за горло и в исступлении заорал:
— Негодяй! Плут! Выдумаете, мы позволим какому-то чревовещателю надувать высшее ученое заведение!
В России первого владельца фонографа, недолго думая, присудили к трем месяцам тюрьмы за демонстрацию «механического зверя». А владельцы балаганов демонстрировали фонограф на ярмарках, громко объявляя:
— А вот, почтеннейшие, необъяснимая загадка природы! Говорящая машина! Из пустого дупла не то сыч, не то сова, не то сам сатана!
Но, так или иначе, фонограф начал свое триумфальное шествие по миру, и чудо-машина продавалась во всех крупнейших городах Америки и Европы.
Эдисон был человеком очень предприимчивым. Он показал свою машину президенту США, запатентовал ее, организовал общество «Эдисон фонограф компани», которое отчисляло ему 20 процентов от всех сумм за проданные аппараты. В июне 1878 года опубликовал в крупнейшем журнале «Североамериканское ревю» декларацию, в которой в десяти пунктах прогнозировал широчайшие возможности применения фонографа и в настоящем, и в очень близком будущем.
Чего здесь только не было! И запись при помощи фонографа писем и всевозможных диктовок без стенографисток; и создание звукового фамильного архива с высказываниями и воспоминаниями членов семьи, а также с записью последнего слова умирающего; и установка фонографов в музыкальных автоматах; и создание звуковых часов; и присоединение фонографа к телефону для записи важнейших сообщений. Все тут было: и разумное, и рекламное, и осуществленное только сто лет спустя.
Не было только одного: страха Эдисона перед появлением граммофона Эмиля Берлинера, аппарат которого он ненавидел и яростно отрицал всякую его будущность.
Жулик:
* * *
Можно представить, как трудно было в обстановке всеобщего увлечения фонографом пробиться к людям Эмилю Берлинеру с его граммофоном. Тем более что поначалу у его сооружения недостатков хватало с избытком.
Да, вместо валиков Эмиль употребил пластинки, и тиражировать их мог так же легко, как печатают книги. Да, его пластинки звучали громче эдисоновских валиков и были проще в обращении. Но какие это были пластинки! Цинк, на котором они изготовлялись, при проигрывании издавал скрежет, напоминающий тот, что возникает, когда проводят ножом но стеклу. И изнашивался этот звуконоситель довольно быстро: не выдерживал давления иглы и тяжелого рупора.
К тому же первые аппараты Берлинера крутили
вручную. И скорость при этом требовалась строго определенная — 70 оборотов в минуту.
Чего не сделаешь для дорогого человека, но не случайно же чувствительные барышни, слушая первые «берлинеры», возмущенно кричали своим кавалерам:
— Вращайте, вращайте же ручку поскорей!
Ну, уставал человек или задумывался о счастливом будущем — с кем не случалось, — но тенор моментально начинал петь басом, а любовь барышень к тенорам и по сей день, осталась неизменной.
Но главная беда была в другом — граммофон никто не хотел покупать. Ни один магазин - ни в Америке, ни в Европе. Разошлось только несколько опытных образцов, половина из них в качестве подарков. И все.
— А зачем нам еще одна говорящая машина? У нас и фонографы идут неплохо! — говорили владельцы магазинов.
— Но граммофон лучше! — убеждал Берлинер. — Он и играет громче, и стоит вполовину дешевле!
— Это ваши проблемы. По мне, чем товар лучше, тем он дороже!
Ничего, кроме патента, зарегистрированного 8 ноября 1887 года, и несовершенной конструкции аппарата, у Берлинера не осталось. Да еще лаборатория в Вашингтоне, на Нью-Йорк авеню, с сотрудниками, на зарплату которым не было ни цента.
Эмиль бродил по улицам американской столицы, сразу ставшим для него каменными джунглями. И думал, как быть дальше. Ему — 36, немало. И сейчас, когда, казалось бы, он схватил бога за бороду, все пошло прахом.
Он вспомнил родной тихий немецкий Ганновер, который покинул 17 лет назад, отца — не очень удачливого торговца Самуила и мать Сарру, возглавлявшую многодетное семейство — мал мала меньше. В 14 лет Эмиль стал помогать родителям: сначала работал в типографии, потом в галантерейном магазине, по 12—14 часов в день — отец хотел сделать из него образцового продавца.
И кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы не друг семьи, приехавший погостить из Америки.
— У меня в Вашингтоне хороший гешефт — свой магазин. Я тебя туда устрою, — пообещал он 20-летнему Эмилю.
И тот отправился за океан в поисках счастья.
Но магазинчик вскоре лопнул, Эмиль перебрался в Нью-Йорк, где мыл бутылки, работал на сахарном заводе и, наконец, попал на телефонный завод.
Здесь он понял: ВОТ МОЯ СТИХИЯ, ВОТ МОЙ ДОМ родной. Почти десять лет он изучал и совершенствовал телефонные аппараты, придумал отличное устройство для усиления звучания речи, получил за это приличное вознаграждение и тут же открыл свою вашингтонскую лабораторию. Где и изобрел граммофон, поначалу оказавшийся никому не нужным...
Бродя по улицам, Эмиль остановился у огромной витрины магазина одежды. Модное пальто на манекене с двумя рядами больших пуговиц привлекло его внимание. Зайдя вовнутрь, он попросил продавца:
— Покажите мне пальто, что на витрине.
И стал долго и внимательно рассматривать его.
— Вас заинтересовала эта модель? — робко напомнил о себе продавец.
— Нет, — ответил Эмиль, — только пуговицы! Вы не скажете, кто их делает и из чего — мне очень важно знать это!
И в тот же день, побывав на пуговичной фабрике, Берлинер принес в лабораторию новый рецепт для пластинок, основным компонентом которого был шеллак, особого вида твердая смола.
— Теперь мы живем! — объявил он своим сотрудникам. — Наши новые пластинки будут вне конкуренции.
Он не ошибся — рецепт, раздобытый им, стал главным в производстве граммофонных дисков и прослужил пластинкам более 50 лет!
Сотрудники лаборатории проявили благородство: согласились ждать вознаграждения за свой труд. Более того, решились вложить все накопленное в говорящую машину — без этого дело не сдвинулось бы с места. Нашел Берлинер и спонсоров, как мы сказали бы сегодня.
Прежде всего, отец граммофона сделал ряд конструкторских преобразований в своем детище. Раньше пластинку для него он насаживал на два штыря — думал: так крепче будет, на одном, боялся, пластинка не удержится и начнет прокручиваться. Теперь он заменил два штыря на один, а диску, на который клал пластинку, придал шероховатость, чтобы не скользил. Что, мелочь, ерунда? Но тут, оказалось, каждое лыко ложилось в строку.
Пластинки Берлинера поначалу были игрушечными: шесть сантиметров в диаметре и звучали чуть больше минуты.
— Что за минуту успеешь услышать? — задумался изобретатель и рискнул увеличить размер пластинки вдвое, а затем и втрое. Теперь за две с половиной минуты можно было прослушать всю песню от начала и до конца.
До одного только не додумался отец граммофона — вторую сторону пластинки оставил свободной, гладенькой. Ну, не сообразил, что диск может звучать с двух сторон — ему и с одной мороки хватало. Так и выхолили долгие годы пластинки односторонними. А на второй предприниматели помещали крупный фирменный знак — своеобразную рекламу. Не поверите, но еще в двадцатых годах наш, советский «Музтрест» выпускал такие.
Ну и, наконец, самое простое — пружина. Если до этого берлинерское изобретение с ручкой называли «кофемолкой», то теперь врагам пришлось замолчать.
И это не все. Сотрудники лаборатории внесли в конструкцию немало улучшений — соорудили первый тонарм, облегчивший давление иглы на пластинку, а юный механик Элдридж Джонсон сконструировал невиданную до того мембрану, явившуюся, как утверждали, «мощной преградой дребезжащему звуку».
Короче, после всего этого граммофон признали.
В родной Германии Эмиль с помощью братьев переоборудует мастерскую детских игрушек в первую фабрику, но производству граммофонов. Это в городке Вальтерхаузен, что в Тюрингии.
В Вашингтоне вместе с друзьями он основывает «Граммофонную компанию Америки». 8 октября 1895 года появляется «Граммофонная компания Берлинера» в Филадельфии. Три года спустя, в феврале 1898 года, компания «Граммофон» организуется в Лондоне. В родном Ганновере открывается первая в Европе фабрика, но изготовлению пластинок.
В 1902 году вступает в строй и первая русская фабрика общества «Граммофон» — ее открыли в Риге, расположенной тогда на территории, входившей в состав России. Прельщенных необъятным
русским рынком пластиночных фабрик стало, как маку насеяно.
В 1903-м заработала фабрика русского «Товарищества Ребиков и К°» в Петербурге. Она выпускала сначала невиданные прежде висячие граммофоны с трубами причудливой формы, а затем и пластинки с нестандартной скоростью. Но по разным причинам оригинальное товарищество через год скончалось.
В Варшаве, которая тоже входила в Российскую империю, в 1907 году начал работать завод фирмы «Сирена-рекорд», который гнал пластинки огром¬ными по тем временам тиражами. В том же году в Москве, на Бахметьевской улице, открывает свою фабрику французская фирма «Братья Пате». А летом 1910 года на станции Апрелевка Брянской железной дороги трое немцев — Молль, Фогт и Кибарт открыли завод, которому предстояло сыграть важную роль в истории нашей грамзаписи.
И такое половодье захлестнуло не только Россию. По всей Европе и в Америке открывается немало фабрик, выпускающих граммофонные диски. К сожалению, многие из них печатались, чуть ли не на навозе и звучали отвратительно. Зато и стоили в два-три раза дешевле фирменных. Берлинеру и его компании пришлось даже прибегнуть к специальному предупреждению: «Прежде чем вы купите пластинку, убедитесь в наличии на ней фирменных знаков: только они оградят вас от подделок!»
Один фирменный знак родился с появлением первой пластинки Берлинера. На ней была записана молитва «Отче наш». Отсюда и рисунок ангела, пишущего на граммофонном диске.
История со вторым фирменным знаком весьма любопытна. Она обросла множеством легенд и домыслов. И только документы позволяют очиститься от них.
Алла Пугачева в свое время пела:
Жил-был художник один,
Домик имел и холсты...
Художника на этот раз звали Марк Барро, домик он имел в Лондоне, точнее: не просто домик, а мастерскую — когда-то он оформлял драматические спектакли.
Выйдя на пенсию, любил слушать вместе со своим фокстерьером Ниппером граммофон. Причем Ниппер, едва заслышав звуки пластинки, тут же усаживался у раструба и не отходил от него ни на минуту.
Марк вскоре скончался, его мастерская перешла брату Френсису, живописцу. Ему же по наследству достался и фокстерьер, что после смерти хозяина никого не хотел признавать и сидел одиноко в своем углу.
Однажды, когда Френсис завел граммофон, к его удивлению, Ниппер тут же покинул свой угол и сел у аппарата, засунув голову в трубу. Так повторялось всегда, как только художник начинал слушать пластинки. Это так поразило Френсиса, что он запечатлел и Ниппера, и граммофон на своем полотне.
— Ну, и кому это нужно? — сказали художнику друзья.
Они ошиблись. Барро пришел со своей картиной на Майден Лайн, 31, где размещалась компания «Граммофон», и в сентябре 1899 года получил за свою живопись приличные деньги. Под названием «Голос его хозяина» она стала фирменным знаком, а через десять лет перешла на этикетки компании.
Художник, который тут же успешно продал больше десятка копий этого полотна, до своей смерти в 1924 году получил за ее использование 10 миллионов фунтов стерлингов. Ниппер у граммофона и сегодня не сходит с компакт-дисков.
Вот так и было. Все это истинная правда. За исключением одной «упущенной» детали.
Марк Барро со своим верным Ниппером слушал не граммофон, а фонограф. И Френсис нарисовал фокстерьера, тоскующего у аппарата Эдисона.
Отдадим должное фирме Берлинера: она проявила отличный нюх. Когда художник пришел в Лондонское отделение эдисоновской компании, ему поулыбались и вежливо пожелали удачи. Берлинерские же сотрудники сразу поняли, что приплыло им в руки.
— Только сидеть собака должна не у фонографа, а, разумеется, у граммофона! — сказали они Френсису.
И Барро не зря переписал свою картину, какой еще шедевр принес столько художнику при его жизни?!
Жулик:
* * *
Озабоченность компании «Граммофон» легко понять. Фирменные знаки, как и само ее название, были запатентованы. Но патент — дело тонкое. И в самом начале XX века началась настоящая патентная война. Вот несколько эпизодов из нее — они могли бы лечь в основу любого приключенческого фильма.
Начало — мирное. Фирма «Коламбия граммофон компани» возбудила против Берлинера судебный процесс: отец граммофона использовал в своем аппарате сменные иголки, запатентованные ею.
— Да, но вы сами употребляете в своем названии слово «граммофон», которое запатентовал я! — возражал Берлинер.
— Где запатентовали?! В Германии, не в США! У нас свои законы! — объяснили ему.
И суд наложил «за иголки» на Берлинера такой штраф, что начинать новый процесс у изобретателя, прочно перебравшегося в Европу, не было ни сил, ни времени.
Дальше — больше. В действие вступает новый герой — подлец и предатель, поначалу прикидывающийся человеком добродетельным и сердобольным. Это Фрэнк Зееман, сотрудник Берлинера, служивший у него шефом рекламы и производства — свой человек. Чтобы погасить штраф, он распродает имущество берлинеровской «Национальной граммофонной компании», посылает хозяину в Лондон подробный отчет и слова сожаления, не указав в своем письме только одну деталь: часть из распроданного Фрэнк купил сам и вскоре открыл собственную фирму «Интернациональ зонофон компани».
И тут уж настала пора сбросить маску. Ловкий делец, не медля, подает в суд иск на своего бывшего работодателя: по договору, подписанному Берлинером, только он, Фрэнк Зееман, обладал исключительным правом продажи граммофонов на всей территории США. И суд выносит постановление: запретить, изобретателю граммофона продавать свое изобретение там, где оно родилось!
Эмиль льет горькие слезы, сетуя на свою непредусмотрительность и коварство бывшего сотрудника. Но добро должно же победить зло, и «хеппи-энд» в фильмах подобного рода неизбежен.
Как только подлый мистер Зееман построил в Германии новую фабрику граммофонов и пластинок, открыв в Берлине на Риттерштрасе отделение своей фирмы, чтобы завоевать европейский рынок, Эмиль — не позже и не раньше — подает на него в суд: Зееман без разрешения Берлинера использует его запатентованное изобретение!
Длительный процесс закончился полной победой изобретателя. «Зонофон» в 1903 году ликвидировали. Оставшееся без владельца оборудование по дешевке скупили люди Берлинера, и компания «Дойче граммофон» еще несколько лет подряд (в насмешку над Зееманом?) печатала пластинки с этикеткой «Зонофон», которой отмечались самые дешевые и далеко не первосортные выпуски.
Эта почти детективная история патентной войны заканчивается самым неожиданным эпилогом.
С другим своим постоянным сотрудником Элдриджем Джонсоном, тем самым, что изобрел превосходную мембрану, Берлинер не рисковал подписывать новые контракты. Джонсон продолжал, не покладая рук, упорно работать в Америке и все придуманное им передавал (разумеется, не бесплатно) Берлинеру. В частности, он впервые применил при записи вместо цинковой основы толстые «блины», целиком состоящие из твердого воска. При этом матрицы в гальванованне получались лучше, да и пластинки тоже.
Впрочем, Джонсон вскоре решил и сам заняться торговлей. Ему напомнили, что термин «граммофон» в США не запатентован. Вот и фирма «Коламбия», чтобы не нарываться на скандал, убрала это слово из своего названия. И тогда законопослушный американец, объединившись с предприятием «Виктрола», основал фирму, над названием которой он долго колдовал — «Компания Виктор, говорящие машины».
Это было 1 марта 1901 года. С тех пор незапатентованное слово «граммофон» навсегда исчезло из американского разговорного языка.
Жулик:
* * *
Но вернемся к берлинерским чиновникам в Лондоне. Они знали: фирменные символы стали знаками отличия их продукции, что славилась отличным качеством, и были приманкой для потенциальных покупателей. Немаловажное обстоятельство, если учесть, что конкуренция все усиливалась.
В первое десятилетие прошлого века только в одной Германии появилось более ста новых граммофонных фирм. И каждая из них стремилась отвоевать себе место и на внутреннем, и на внешнем рынках.
Россия тут представлялась самым лакомым кусочком. Ее покупателей иностранные производители стремились прельстить как зарубежными звездами и модными инструментальными пьесами — матчишем, танго, вальсами (популярный вальс «Шварцвальдская мельница», переименованный позже в «Мельницу в лесу», издавался огромными тиражами в различных вариантах разными фирмами и продолжал печататься уже в РСФСР вплоть до тридцатых годов!), так и записями известных русских певцов, охоту на которых иностранные тонмейстеры вели в Москве и Петербурге.
Серьезную конкуренцию «Граммофону», прочно обосновавшемуся на русском рынке, составил шведский предприниматель Карл Линдстрем.
В 1904 году вместе с тремя крупными финансистами он основал промышленную компанию собственного имени. Ее специализация — граммофонные пластинки. Компания росла и через несколько лет превратилась в концерн, под крыло которого попали многие фирмы: в 1910 году — «Бека» и «Парлофон», на следующий год — «Фонотипия», прославившаяся превосходными записями оперных певцов, в 1912 году — «Фаворит» и «Дакапо».
Но этого Линдстрему показалось мало. Его внимание привлекла основанная в конце 1903 года так называемая «Интернациональная компания говорящих машин». Она располагалась тоже в Берлине, у Ванзее, и выпускала, помимо граммофонов, пластинки с этикеткой «Одеон». Именно «одеоновская» продукция произвела в феврале 1904 года сенсацию на Лейпцигской выставке. Там впервые в мире фирма продемонстрировала двусторонние пластинки. И каждая сторона, невзирая на толпу критиков новшества, отлично звучала. В этом убедились и российские покупатели, радостно встретившие новый рекламный призыв: «Просто переверни и снова играй!»
Карл Линдстрем в своем офисе на Франкфуртерштрассе покупает «Интернациональную компанию» вместе с потрохами и ее маркой «Одеон». Во многих странах Европы, а затем Северной и Южной Америки он открывает пластиночные фабрики, выпускающие двусторонние одеоновские диски. Широким потоком пошли они и в Россию.
Но особенно мощное их производство Линдстрем развернул по соседству — во Франции: его явно беспокоила тамошняя деятельность могучих конкурентов — братьев Пате. Их фирма прославилась не только своими фильмами — здесь они казались недосягаемыми. Их звуковая продукция заполонила Францию и расползлась по многим странам. По России в частности.
Нет, речь идет не о граммофонах и пластинках к ним. Знаменитые братья отличались вроде бы консервативностью: трубили на каждом шагу, что не меняют своих пристрастий, как и слогана: «Всегда первые, всегда добротные, всегда неповторимые!» В 1904 году они были самыми крупными производителями эдисоновских фонографов в Европе. Более трех тысяч рабочих и представителей фирмы изготовляли и продавали ежедневно тысячу фонографических аппаратов и пятьдесят тысяч валиков к ним. В каталоге Пате числилось 12 000 записей.
Жизнь заставила знаменитых братьев изменить свои пристрастия. В 1911 году они с явным опозданием останавливают выпуск новых валиков и решают сосредоточиться на производстве грампластинок. Ими занялся Шарль Пате, ни на минуту не забывавший, что их фирма — «всегда неповторима».
Еще в 1906 году он запатентовал невиданный до тех пор вид граммофонных дисков. «Пластинки Пате играют без иголок!» — кричала бесчисленная реклама в газетах и журналах. Действительно, диски Пате были не похожи на другие. Проигрывались они не от края к центру, как все остальные, а наоборот — от центра к краю. Запись делалась не со скоростью 78 оборотов в минуту, а от 90 до 100. Располагалась она в глубинных, внешне одинаковых канавках, которые читал постоянный адаптер, колеблясь не из стороны в сторону, а то вверх, то вниз. И размеры этих пластинок были зачастую больше привычных, достигая в диаметре 35 сантиметров вместо 30 общепринятых.
Разумеется, для них требовался и специальный проигрыватель. Шарль и тут выбрал аппарат необычной формы. Из предложенных ему модификаций граммофона он предпочел ту, в которой звуковоспроизводящая труба не возвышалась величественно над диском, а была упрятана в ящике под пружиной и уменьшена до возможного минимума. Такого типа граммофоны редко, но встречались и раньше, но именно за аппаратом Шарля в нашей стране закрепилось новое название — «патефон», хотя те говорящие машины, что начали распространяться у нас уже в двадцатых годах, никакого отношения к фирме Пате не имели.
Свои необычные диски Шарль Пате выпускал не так уж и долго — до 1916 года. А затем, очевидно убедившись в тщете претензий на оригинальность, перешел к производству пластинок, приспособленных для любого граммофона. Но, как и прежде, они отличались от других, говоря современным языком, эксклюзивными исполнителями. Поэтому каждая шла тиражом не менее миллиона штук. И в этом «Братья Пате» оставались «всегда первыми». Так было и в России, так было и во Франции. Только на их дисках записывались самые популярные артисты французских мюзик-холлов и варьете Мистингет, Жозефина Бекер, Эдит Пиаф и другие. Секрет очень прост: чтобы сохранить знаменитых исполнителей только для себя, фирма выплачивала им такие гонорары, на которые до нее никто не отваживался.
Да и могло ли быть иначе?! Если в момент возникновения «Братьев Пате» в 1896 году их основной капитал составлял 24 тысячи франков, то к 1913 году он увеличился до невиданных размеров — 30 миллионов. «Виноваты» в этом и пластинки, и кинофильмы. Кто больше — трудно сказать. Но и пластинки, и «живые картины» братьев крутились по всему свету.
Навигация
Перейти к полной версии